Валентин Пикуль. Библиотека и досье писателя. Моя жизнь — моя работа.

Библиотека у меня, на мой взгляд, достаточно интересная, хотя она меня удовлетворяет все же не до конца. Каких-то книг, которые мне хотелось бы иметь, у меня нет. Я гоняюсь за ними годами, а достать не могу. И это часто отнюдь не какие-то очень старые или художественно оформленные издания. Иногда простенькая брошюрка в несколько десятков страниц важнее для работы, чем роскошные старинные фолианты.
Есть в моей библиотеке книги просто уникальные, которые я не имею права после своей смерти оставить кому-то. Я обязан их завещать государству. Это очень редкие книги.

Я почти не собираю беллетристики, за исключением книг тех писателей, к которым питаю слабость. Это Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Серафимович, Франсуа Рабле, Бронислав Нушич.

Из поэтов люблю Пушкина, Баратынского, Тютчева, Блока, Есенина.

Что касается исторической романистики, то здесь мне ближе всего Вяч. Шишков, всегда неукоснительно следовавший исторической правде. «Емельяна Пугачева» я считаю шедевром советской прозы, думаю, что именно так надо писать исторические романы.

В моей библиотеке есть небольшой, но достаточно ценный подбор книг по генеалогии, без знания которой писать исторические романы просто невозможно. В России происхождение, родственные связи играли громадную роль. Они зачастую определяли положение человека в обществе, политическое влияние на жизнь страны, продвижение по службе и т. д.

Как-то писатель Виктор Конецкий, приехав ко мне, остановился у раздела русской генеалогии и сказал: «Вот чего мне не хватает, чтобы закончить одну вещь. А я не думал, что это так легко».

Между тем генеалогические сведения, литература по генеалогии очень нелегко достаются. Это, пожалуй, самая редкая литература. Вот у меня стоит Полное собрание сочинений профессора Савелова в одном томе. Чрезвычайно редкое издание. Савелов был первым профессором-генеалогом в России. Для него ввели даже специальный курс отечественной генеалогии в Московском университете в конце прошлого столетия. Или книги об основных дворянских родах — Шаховских, Бобринских, Пушкиных, Кашкиных, Ртищевых и др.

Любопытны сборники биографий пажей, в которых обязательно приводятся родственные связи.

Наконец, «Некрополи» — Петербургский, Московский, а также провинциальные, заграничные. Вообще же, некрополистика — это наука чрезвычайно интересная и важная для историка. Захоронения сами по себе — документ. Пожалуй, нигде нет более правдивых данных о человеке, нежели в надгробных надписях. Ну и опять же родственные связи. Хоронили всегда «кустами», и потому историку, изучающему генеалогию, необходимо всегда обращать внимание на то, кто с кем лежит, когда произошло захоронение и т. д.

Я сам описал несколько кладбищ. И сделал этововремя, ибо, к великому сожалению, и кладбища, как и памятники старины, часто уничтожаются. Я успел описать немецкое кладбище в Риге, на месте которого сейчас провели дорогу. В Лужском районе, на берегах Череменецкого озера, я описал заброшенные дворянские погосты, найдя там родственников композитора Глинки — Шестаковых, о которых глин-коведы многое знают, но вот годы рождения и смерти вряд ли им известны.

В Тарту я описал немецкое кладбище, заросшее в человеческий рост буйной крапивой, и нашел там захоронение очень интересного человека. В «Моонзунде» у меня показана гибель двух русских морских офицеров — братьев Унтербергеров, не пожелавших покинуть тонущий корабль и застреливших друг друга из револьверов.

Так вот, продравшись сквозь громадный куст крапивы, я обнаружил могилу одного из интереснейших людей в русской дореволюционной администрации — приамурского генерал-губернатора Унтербергера, автора знаменитой монографии о богатствах этого края и перспективах их освоения, а рядом — две символические могилы его погибших сыновей.

Изучению генеалогии я отдал более тридцати лет жизни. Когда я был помоложе, то наизусть помнил генеалогию двух древнейших княжеских родов — Голицыных и Долгоруких, сейчас несколько подзабыл. И тут на помощь приходит составленная мной и очень мне помогающая в работе генеалогическая картотека. Сейчас я подобной работой почти не занимаюсь из-за отсутствия времени, но, раньше, что бы я ни читал, какие бы исторические материалы ни изучал, я на каждое историческое лицо заводил карточку.

Допустим, в книге, которую я читаю, мне встретилось имя помещика деревни Нижние Лапотки Ивана Платоновича Иванова. В 1758 году ему было 38 лет от роду. Я записываю сведения о нем и название книги с указанием страниц, на которых он упомянут. Карточка ложится в картотеку среди множества других Ивановых — по алфавиту. Может пройти много лет. Я позабуду об этом Иване Плато-новиче. Но вдруг по другим книгам я узнаю, что жена его — Домна Саввишна — скончалась в 1771 году, когда он выдал дочь свою Глафиру за соседнего помещика Игнатия Федоровича Палибина. «И я,— пишет некий автор мемуаров, — ныне в Петербурге вожу знакомство с внучкою его графиней Софьей Петровной Апраксиной…»

Стоп! Пропащий для истории И. П. Иванов начинает в моем сознании как бы обрастать мясом, я легко прослеживаю связи некоторых родов. И, случись, понадобится мне либо сам Иванов, либо внучка его, я без труда найду необходимые мне сведения. Таким образом, тысячи, десятки тысяч таких карточек стоят у меня на полках, составленные по алфавиту. О многих из них я забыл, еще большее количество мне никогда не понадобится, но что-то обязательно пригодится. Без этой картотеки я своей работы не мыслю.

Бывают удивительные случаи, связанные с этими карточками. После выхода в свет романа «Из тупика» я получил письмо от одной пенсионерки — Чижовой, участницы Великой Отечественной войны, потерявшей на фронте сына и мужа. Она сообщала мне, что является родной сестрой штурмана с ледокола «Святогор» Дрейера, о котором я написал в романе, расстрелянного в Архангельске за революционные настроения. Я решил на всякий случай заглянуть в
картотеку и там обнаружил эту самую Дрейер-Чижову, которая в свое время передала в музей самый первый детский портрет А. С. Пушкина, доставшийся ей от предков по линии знаменитого врача Мудрова, лечившего родителей поэта.

Представьте мое удивление: эта женщина так же, как и я, ходит в магазин, так же, как я, участвовала в Великой Отечественной войне, так же, как и я, живет современной жизнью, а у меня на нее заведена карточка как на историческое лицо!

Почти сорок лет я собирал и продолжаю собирать русский портрет. Вырезаю и наклеиваю на паспарту гравюры, репродукции, медальоны, изображения надгробных изваяний, — короче говоря, все, что касается русских исторических деятелей, представителей известных фамилий. На карточке рядом с изображением — краткая аннотация о человеке, указан художник, дата исполнения. Увлекательнейшее занятие! И если в моей библиотеке никто, кроме меня, пожалуй, не разберется, ибо там почти нет никакой систематизации, все книги находятся у меня «в голове», то портретное собрание я содержу в идеальном порядке.

Это   редкий случай разделения портретов людей, живших задолго до нас, не по эпохам, не по художникам, не по музеям, а по алфавитной    системе, как в энциклопедии: от Аарона   до   Ящуржинского. Причем я стремлюсь обязательно узнать судьбу изображенного на портрете человека. И, конечно же, без этого собрания мне было бы очень трудно, а точнее, невозможно писать свои  исторические  произведения.’Ибо,  изучая  портрет, я как бы проникаюсь настроением времени, чувствую характеры людей той эпохи, вижу, как они одевались и т. д.
64
Многие мои миниатюры родились именно от портрета.

Толчком к написанию романа «Три возраста Оки-ни-сан»- явилась репродукция картины, на которой изображена юная прекрасная японка, одетая в красочное кимоно. Потом уже мне попали в руки и фотоснимки самой Окини-сан. Да и окончание романа, завершающегося трагической гибелью героев, было подсказано мне японской гравюрой, на которой изображены мужчина и женщина, бросающиеся, обнявшись, в море. Таков был старинный японский обычай кончать неудачно сложившуюся жизнь.

Ну в, наконец, портретное собрание помогает расслабиться, отдохнуть. Когда мне становится совсем невмоготу за письменным столом, я перехожу в другую комнату и начинаю рассматривать портреты. Это создает какое-то особое настроение, будит мысль и чувство, восстанавливает душевные и физические силы. И можно опять садиться за письменный стол.